Именем закона. Сборник № 1 - Ярослав Карпович

Это был удар, и хотя вполне ожидаемый (в пролетке Сергей несколько успокоился и пришел к выводу, что его обвели вокруг пальца, как мальчишку), но все равно очень тяжелый. Что теперь скажет Сцепура? Продекламирует, наверное: «Ведь от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней. — Потом прищурится: — Мы, чекисты, тоже люди военные, и, стало быть, слова песни относятся к нам в полной мере. А вы, Боде, подрываете…» И ведь не возразишь.

Сергей тяжело опустился на мягкое сиденье и велел ехать в Журавицы. По дороге его одолевали мрачные мысли. То ли стар стал (хотя какая старость, сорок лет всего…), то ли теряется вкус к работе. Последнее было очень похоже на правду, и Сергей даже испугался: неужели? Но отчего? Отчего он, профессионал, убежденный борец, большевик, наконец, отчего он теряет этот самый вкус? Ну конечно, в последнее время все больше и больше формализма в работе, все меньше и меньше творчества, деятельность органов государственной безопасности по нарастающей подчиняется воле и беспрецедентному давлению одного человека, поверить в гениальность которого Сергей при всем желании не мог, да и не хотел, если уж быть честным до конца… Он вдруг вспомнил давний разговор с одним из руководителей ОГПУ. «Довлеет муштра, нетерпимость, — убито сказал тот, — предаются забвению элементарные человеческие нормы, мы гонимся за фантомом, который придумал этот ловкий семинарист… Это тупик, ты меня еще вспомнишь…» Вот и вспомнил, и попробуй отбрось ТАКИЕ сомнения… Хорошо этому товарищу, взял да и умер вовремя. А мне что делать? И, защищаясь, подумал: но ведь и настоящих шпионов мы ловим. И настоящих врагов разоблачаем. Значит, надо служить настоящему делу, вот и все! Но нет… Идейная борьба, подорванная ложью и погоней за демонами, скорее всего, обречена… Про кого это сказал Некрасов? «Вынесет все и широкую, ясную грудью проложит дорогу себе…» Не про него сказал. Разве что заключительные строки: «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется…» Как печально все, как безысходно…

Когда пролетка въехала в Журавицы — небольшой поселок, вытянувшийся вдоль моря длинной и узкой полосой (улицы в привычном понимании здесь не было, разве что в центре, где напротив частных домов скучились постройки совхозного управления и почта), — стало быстро темнеть, но дом Мерта Сергей нашел мгновенно — у калитки прохаживался милиционер в белой гимнастерке. Внимательно прочитав удостоверение, он откозырял и почтительно дернул головой: «Там одна хозяйка осталась, она от случившегося поехала крышей, так что вы, товарищ начальник, поосторожней. Ее ваши было забрали, да она все поет, поет, и как-то странно: «Ты един еси бессмертен сотворивый и создавый человека» — и еще что-то — я не разобрал. Это на каком же языке?» — «На русском. Никого не пускайте». Боде направился к дому. «А ваши сказали, что на белогвардейском!» — крикнул вдогонку милиционер.

Двери были открыты, в прихожей с заметными следами недавнего обыска горела тусклая лампочка, россыпью валялись какие-то фотографии. Сергей подобрал одну, это был снимок октябрьского парада на Красной площади в Москве. Стеклянная дверь привела в столовую — типичную, буржуазную, с большим круглым столом посередине и розовым над ним абажуром. На диване сидела, зябко кутаясь в легкий прозрачный платок, красивая женщина лет тридцати пяти с опухшим от слез лицом. Сергей с сожалением и невесть откуда взявшимся сочувствием подумал, что предстоит нелегкий разговор, но женщина подняла глаза от альбома и спокойно спросила: «Разве еще не все?» — «Разрешите осмотреть комнаты, вот, пожалуйста», — Сергей раскрыл удостоверение. «Это не нужно, — перебила она. — Меня зовут Евгения Юрьевна Мерт. Мой муж, Петр Петрович Мерт, работал в здешнем советском хозяйстве бухгалтером. В прошлом — до 1917 года, морской офицер. Потом служил в Крыму — сначала Антону Ивановичу Деникину, а после смены командования — Петру Николаевичу Врангелю. В Турцию не ушел, оставался здесь, по убеждению…» — «По какому же, если не секрет?» — «Петр Петрович желал продолжать службу России, — Евгения Юрьевна улыбнулась. — А как же иначе? Мы всегда служим России. Вы по-своему, мы по-своему. Разве нет?» — «Подробности вам известны?» — «Нет. Я не вникала. Поверьте — если бы знала, что вам понадобится…» Она виновато развела руками. Что ж, милиционер, по-видимому, был прав…

Между тем она подвинулась и мягким жестом пригласила сесть рядом.

— Здесь альбом, вам будет интересно…

В углу на столике с гнутыми ножками стоял граммофон с никелированной трубой, Евгения Юрьевна повела головой и улыбнулась:

— Опустите мембрану, если вас не затруднит… Это не помешает.

Сергей включил механизм и сел. Альбом и впрямь был интересным: морские офицеры, улыбающиеся дамы, старик и старуха, одетые по моде середины XIX века, у старика через плечо широкая орденская лента, здесь же у трапа военного корабля Николай II и Александра Федоровна…

— Почему у вас не взяли этот альбом?

— Не нашли… — Сергей понял, что вопросы ее совсем не занимают и вся она безраздельно во власти того, что доносилось с пластинки. То была запись заупокойной службы.

«Молитвами рождшия тя, Христе, и предтечи твоего, апостола, пророков, иерархов, преподобных и праведных, и всех святых оусопшего раба твоего оупокой… — пел высокий и сильный голос, и густой бас дьякона вторгался, где требовалось по чину: — Помилуй нас, боже, по велицей милости твоей, молим ти ся, оуслыши и помилуй…»

Забавно, забавно… Старший оперуполномоченный, капитан госбезопасности не пресекает, не останавливает и вроде бы даже соучаствует. В отпевании Мерта, и его прошлой жизни, и всех, кто эту прошлую жизнь наполнял…

Между тем распевный голос священника продолжал:

«Еще молимся о оупокоении души усопшего раба божия Николая и о еже проститися ему всякому прегрешению, вольному же и не вольному…»

В этом месте Сергей Павлович хотел было спросить, о каком Николае идет речь, но вдруг мелькнула очень знакомая фотография, и Боде мгновенно отвлекся: большой, почти ин фолио картон, на котором застыли матросы и офицеры «Святителя Михаила»… Вот оно, главное…

— Мерт служил на этом корабле?

— Нет. Он был старшим офицером на крейсере «Император Павел» — до самой революции.

Неужели хочет обмануть? Непохоже…

— Откуда у вас эта фотография?

— Господи, да это Петин приятель подарил на память, вот он, в центре!

Еще не все потеряно… Дамочку нужно профессионально подловить.

— Капитан крейсера? А где он теперь?

— Я не знаю… Я не видела его с октября 18-го… Наверное, ушел в Турцию, со всеми… — Она заплакала: — Петю вернут? Чтобы похоронить?

— С кем дружил ваш муж?

— Ни с кем… Какие нынче друзья… Того и гляди донесут. Впрочем… Был один… Из города… Я забыла, ваши взяли какое-то письмо, вы спроси́те у себя на службе, вам скажут, должно быть… А Петю, значит, не вернут? А как же теперь говорят, что все люди братья? Это так прекрасно, так бог учил… Я не обижаюсь, прощайте… — Она встала и, поклонившись Сергею Петровичу в пояс, скрылась в темных дверях, напевая: — Гудели пушки недалеко, и за грехи своих отцов шли дети к смерти одиноко, а впереди их — Чернецов…

Это был марш полка Чернецова, самого ударного среди прочих ударных полков контрреволюционных вооруженных сил юга России…

И что бы это все значило?

Сергей аккуратно написал расписку, забрал альбом и поехал в отдел.

…Здесь на лестнице его поймал Ханжонков и, схватив за руку, затащил за постамент, на котором белел бюст Карла Маркса. «Где вы пропадаете, ей-богу! Тут такое… — зашептал он жарко. — Я вас обыскался! У Мерта изъято письмо некоего Дудкина. То есть оно без подписи, но почерк, почерк… Сцепура сразу вспомнил, что этим почерком был написан приветственный адрес от руководства Портового завода по случаю пятнадцатилетия наших органов! Сцепура трясется, сказал, что вашей… нашей с вами лавочке конец, что больше не потерпит, и вообще — кипит, как распаявшийся самовар! Вы, Сергей Петрович, с ним не спорьте… Не ярите его. Обойдется, а?» Он рубанул ладонью, потом сжал кулак, обозначая тем самым свою непреложную солидарность, и умчался. А Сергей направился в кабинет Сцепуры. Нельзя сказать, чтобы ноги его несли. Напротив, они сделались совершенно непослушными, почти ватными. В «предбаннике» встретила недобрым взглядом секретарша: «Пройдите, ждет… — И добавила вслед: — И чего вам неймется?» — «Вы, собственно, о чем?» — у Сергея явно начали сдавать нервы. «Я-то знаю, о чем, — покачала головой секретарша. — И вам бы тоже не мешало. Идите уж…» — она горестно-сочувственно махнула рукой. И Сергей переступил, приволакивая правую ногу, высокий порог.

Сцепура сидел за столом гордо, прямо, правую руку он картинно отставил в сторону и опирался кулаком на зеленое сукно, левая лежала на подлокотнике кресла. Он долго рассматривал Сергея заинтересованно-злыми глазами, заметно, впрочем, стараясь справиться с разгулявшимися эмоциями. А Сергей мгновенно разобрался в душевных переливах начальника, и ему стало смешно, а потом спокойно — до полного безразличия. Что Сцепура… Продукт неумолимого времени, эпохи, так сказать… Побочный, конечно, потому что, сколь бы ни заблуждались люди, творящие свою эпоху, она, эпоха эта, неотвратимо все расставит по местам и рано или поздно каждому отведет законное место. Вот и Сцепуре тоже. А пока терпеть надобно. Сформулировав эту несложную позицию, Сергей подошел к приставному столику и сел, закинув ногу на ногу.